БАБУЛЯ ЗЕЛЬДА. ОТЕЦ. МАМА. МАРИША...

Я хочу начать с воспоминаний о своем отце. Я уверен, что Анатолий Рыбаков посвятил бы его жизни целый роман. Я же уделю ему всего несколько строчек, хотя жалел и любил его всю свою детскую с ним сопричастность. На фронт отец отправился в составе азербайджанских добровольцев и призывников.

 

Мой дорогой папа

 

Папа- душа компании

 

Многие из них не знали русского языка или говорили очень плохо. Молодой лейтенант Борис Меерович Житнигор владел языком, поэтому ему поручили собрать взвод и в кратчайшие сроки сделать его боеспособным. Дела на фронте были совсем плохи. Наши отступали с кровопролитными боями, цепляясь за каждую пядь земли. И совсем неважно было кто ты: русский, еврей, белорус, украинец, армянин, казах или азербайджанец. Разве от национальности зависело, героем ты станешь или трусом? Все защищали свою большую Родину, несмотря на свирепствующий внутренний террор. Сталин, Берия, Ягода и ещё страшнее – винтики НКВД, которые уже сами по себе, независимо от верхов, обеспечивали своё безбедное существование. Отступающие обескровленные части попадали в окружение, часто даже не имея чем защищаться. Через несколько месяцев попала в окружение и часть, в состав которой входил мусульманский батальон с отцовским взводом. К великому удивлению окруженцев, немцы очень лояльно отнеслись к мусульманскому  подразделению. Их выстроили на плацу и потребовали, чтобы вперёд вышли коммунисты, командиры, евреи и все не мусульмане. Вышло пять человек! Их сразу уволокли. К остальным обратился абверовец и предложил всем правоверным мусульманам перейти на сторону Германии, создающей мусульманскую дивизию для борьбы с большевиками во имя свободы шариата и во имя Аллаха. Обещали за это всяческие блага. Переводчик всё это перевёл на разные языки мусульман, а какой-то мулла благословил их «на этот шаг». Затем абверовец приказал всем опустить штаны, чтобы проверить – не спрятался ли среди мусульман иноверец. Отец выглядел как кавказец, да и обрезан был как они. И никто из однополчан его не выдал. Наоборот, товарищи даже выдвинули его для ведения переговоров в специальный комитет. Потом всех повели в столовую, сытно накормили и отправили в два чистых барака, дав сутки на размышление. Согласившись служить Германии, мусульмане получили оружие и немецкую форму. Через несколько дней за ними должны были прибыть грузовики для передислокации. Но фашисты просчитались. В ту же ночь, вооружившись и сняв охрану, отец и его однополчане ушли в лес. Их было 92 человека. Несколько километров спускались по воде, уничтожая попадавшиеся немецкие обозы. В пути сбрасывали с себя немецкую форму, сапоги и переодевались во что угодно. Наткнулись даже на советское обмундирование, захваченное, видимо, спецслужбами вермахта для диверсионных операций в тылу. Теперь надо было дождаться ночи, чтобы перейти линию фронта и прорваться к своим. Но было два «но». Во-первых, немцы всё время подвешивали в чёрном небе ракеты «фонарики», а, во-вторых, и наши могли встретить шквальным огнём. Решили переходить шумно, забрасывая немецкие окопы гранатами и поливая их из «шмайсеров». Расчёт был на то, что если наши услышат, что кто-то пробирается к ним с боем, то догадаются, что это «свои»! Так и не так. Дошли сорок семь человек. Могло полечь значительно больше.

 

А дальше… Советская контрразведка, установление личности и допросы, допросы, допросы… Естественно, после всех мытарств документы не могли сохраниться. С мусульманами кое-как разобрались. А вот с отцом… Чтобы еврей вернулся из немецкого плена живым – это было невозможно. И тогда пошли допросы с пристрастием. Его бросали в подвал на голый холодный пол в одном белье. Трое суток продержали на воде и хлебе, заложив, таким образом, в его организм «бомбу» замедленного действия. На всю оставшуюся жизнь он стал инвалидом. Через трое суток его выпустили, благодаря поддержке однополчан мусульман. Они дошли до возможного начальства, всё объяснили и даже поручились за него. В военное время и не за такие «прегрешения» людей расстреливали без суда и следствия. Но отец всё же вышел на свободу, что было почти нереально. После холодных подвалов он приобрёл острый бронхит и застудил мочевой пузырь.  Медсанчасть предложила ему чудодейственный стрептоцид, служивший панацеей от всех бед и заболеваний, но его не хватало. Недолечившись, отец вернулся на передовую. После месяца тяжелейших боёв с прострелянной грудью он вновь был отправлен в госпиталь на Большую землю. Пуля проскочила навылет, но всё осложнили бронхит, лёгкое и кровавый цистит. Стрептоцид не помог. Мотаясь из госпиталя в госпиталь, отец оказался в Новосибирске. В Баку получили от него письмо, написанное женской рукой. Оно шло больше четырёх месяцев. Ещё дольше шёл ответ. В 44-ом отца комиссовали с целым «букетом» серьёзных заболеваний, эпикризом, военным билетом и пайком. Добирался домой почти через полстраны. Сердце замирало в ожидании любви и сжималось от тоски по невернувшимся. И всё бы хорошо, но отца «съедала» та самая «бомба» замедленного действия, заложенная в его организм в подвале НКВД. Семья и гости веселились, а мама в это время в спальной комнате делала отцу обезболивающий укол. Сначала омнопон, затем понтапом, а в последние годы – морфий. После укола Катя покачивала мужа в своих сильных руках, пока боль утихала. В мочевом пузыре у отца росли бородавки и перекрывали протоки. Моча поступала в кровь и травила его. Приходилось выжигать бородавки и очищать кровь. Куда мы его только не возили, к какой дорогой профессуре не пробивались, а держала его на земле врач-онколог бакинской больницы Марья Михайловна Раскина. Царство ей небесное за всех людей, которым она продлевала жизнь. Марья Михайловна любила моего отца, как сына за весёлый нрав и умение не унывать. Это она выписывала ему «розовые» рецепты на болеутоляющие в необходимом количестве. «Катя! Не жалей ему уколов! Ты даже не представляешь, какую боль он терпит и как он ещё живёт!» – говорила она маме. Бородавки и папилломы росли в прогрессии, относительно выжиганий. В 60-е годы появилась «атомная пушка» для их уничтожения, и мы повезли отца в Куйбышев к знаменитому профессору. Но… было поздно. Отец уходил очень тяжело. Он лежал в коматозе, держа маму за руку, и умолял о спасении. В последние минуты отец на миг пришёл в себя, приподнялся и закричал: «Катя! Она пришла за мной! Гони её, гони!» – и рухнул на койку. Наш бакинский двор был заполнен рыдающими людьми. Многих мы даже не знали. Папу любили все, но… занавес его жизни упал, и продолжать её должны были мы с сестрой Маришкой.

 

Мои родители - Катя и Борис

 

А через семь лет после папы ушла и мама. Мы спасали её, как могли. С моей женой Валентиной отвезли маму в онкологический центр в Нальчик к молодому профессору, о котором тогда гремела молва. «Если ваша сможет мама сама зайти ко мне в кабинет и высидеть заполнение карточки, то я её положу, – пообещал он, – иначе коллеги скажут, что я её зарезал». Клеветников и завистников хватало всегда и везде. Мама была очень сильным человеком. Она собралась вся, побелев лицом, отвела мои руки и пошла сама в кабинет. Профессор был поражён её мужеством и назвал её «мамой»! Но у неё не хватало сил. Наконец, маму повезли в операционную. Хирург её разрезал и… зашил. Всё было поздно. Через день её не стало. 

 

Бабуля Зельда в первом ряду

 

Бедная бабуля Зельда! Она перенесла столько страданий и пережила многих своих детей. И даже внуков. Моя младшая сестра Мариша ушла из жизни молодой и красивой. У неё был врожденный порок сердца. При этом она трижды выходила замуж, родила двух дочерей, Белу и Сабину, а умерла, упав во время стирки с серым лицом. Я был в это время на Мангышлаке в Казахстане, по ту сторону Каспийского моря. Страдания и потери закалили Зельду. Она стала очень мудрой женщиной и помогала жить другим. Пока были живы бабуля Зельда и отец Борис, вся семья собиралась в нашей небольшой квартирке на Первомайской улице в самом центре Баку, в трёх шагах от парапетного сада. И вот что удивительно – семья, в отличие от квартиры, росла, а всё равно вмещались все! С соседями во дворе жили дружно, поэтому и они добавлялись на семейные застолья. Как говорится в тесноте, да не в обиде. 

 

Вернувшись с фронта инвалидом, отец искал возможность приработать к пенсии. И неожиданно обнаружил в себе талант сапожника. Посыпались заказы. Пошить обувь у Бориса это было что-то! Туфли женские и мужские выходили из его рук лёгкими, элегантными, красивыми и, что не маловажно, прочными. А какие он шил сапоги со скрипом!!! Работал отец с вечера и до поздней ночи, когда всё вокруг затихало. Мама делала ему укол, и он заходил в свой рабочий закуток, в котором каждый инструмент, гвозди, дратва, воск знали свои места. Папа садился и начинал работать, а я устраивался на табуретке перед ним и мы вместе погружались в мир творческой фантазии. Я читал ему вслух приключенческие книги. С выражением, в лицах, меняя голоса. В два часа ночи отец отправлял меня спасть, потому что в восемь утра я должен был быть за партой в школе. Мы с отцом обсуждали прочитанное, додумывали финалы к разным сюжетам и часто спорили. Мне это позволялось до определённого момента, пока папа не начинал злиться. В шахматы мы тоже там играли. Если я проигрывал, то всё было нормально. Но если выигрывал – обвинялся в жульничестве, и фигуры вместе с доской летели вверх тормашками. На шум появлялась мама, и статус-кво быстро восстанавливался. Младшая сестрёнка в этом не участвовала. Зная болезнь Мариши, мы заботились о ней по-особому.

 

Сестричка Мариша с дочкой Беллой

 

Несмотря на все свои заслуги перед отцом, будучи уличным проказником и фанфароном, я часто пробовал вкус отцовского ремня или материнских затрещин. Это шло на пользу, но ненадолго. Слишком далеко друг от друга находились голова и зад. Поэтому ощущения боли быстро стирались, и я придумывал во дворе какую-нибудь новую незлую каверзу. А иначе было бы всем скучно. Я любил своих родителей по-разному и люблю сейчас. На одной из вершин жизни – память о них. Долгие годы я не могу вырваться в Баку по разным причинам и преклонить колени у их могил. Да простят они мне это! Я всё равно, хоть ползком, но доберусь к ним.

 

Семён Житнигор

Из книги "любить и помнить"